Неточные совпадения
Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что
сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны;
сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш.
В столовой уже стояли два мальчика,
сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на высоких стульях. При них стоял
учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
Ползут из колымаги вон
Боярин, барыня, их девка,
сын,
учитель.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один
сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять,
учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Дмитрий рассказал, что Кутузов
сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским
учителем два года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через год, удалили за участие в студенческих волнениях, но еще через год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
Явно Дронов держался не только с
учителями, но даже с некоторыми из учеников,
сыновьями влиятельных лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно прорывались то ядовитые, то небрежные словечки человека, твердо знающего истинную цену себе.
— Я? — Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: — Ваня, скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. — Русский я, русский,
сын сельского
учителя, внук попа.
Но и русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен
сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое
сыновей попадьи были сделаны соборными священниками.
Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Что сталось впоследствии с Бурмакиным, я достоверно сказать не могу. Ходили слухи, что московские друзья помогли ему определиться
учителем в одну из самых дальних губернских гимназий, но куда именно — неизвестно. Конечно, отец Бурмакин имел положительные сведения о местопребывании
сына, но на все вопросы об этом он неизменно отвечал...
После святок мать отвела меня и Сашу,
сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать
учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Известный Лагиев, присланный за убийство ректора Тифлисской семинарии и бывший в Корсаковске
учителем, бежал в пасхальную ночь 1890 г. вместе с каторжным Никольским,
сыном священника, и еще с какими-то тремя бродягами.
«Мое слово — закон», — говорит он и посылает
сына — сватать дочь
учителя.
О двух остальных
сыновьях Тит совсем как-то и не думал: солдат Артем, муж Домнушки, отрезанный ломоть, а
учитель Агап давно отбился от мужицкой работы.
Были у Горбатого еще два
сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли, а другой —
учитель Агап.
Вязмитинов был
сын писца из губернского правления; воспитывался в училище детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших учеников был определен в четвертый класс гимназии, оттуда в университет и, наконец, попал на место
учителя истории и географии при знакомом нам трехклассном уездном училище.
Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир, я был фабрикант, я был
учитель, и теперь я нуль! и мне, как
сыну божию, некуда преклонить свою голову, — заключил он и, закрыв глаза, опустился в свое кресло.
«Ну, бог с ним, в первый еще раз эта маленькая подкупочка
учителям будет!» — подумал полковник и разрешил
сыну.
— Квартира тебе есть,
учитель есть! — говорил он
сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Двух-трех
учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я
сыну бы родному, умирай он с голоду на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
В кармане у меня были письма в редакцию газеты «Одъек» и ее редакторам Пашичу и Протичу и к
учителю М.М. Бойовичу от его
сына литератора, студента Московского университета.
— Не смеешь, хоть и за безбожие, а все-таки драться не смеешь, потому что Варнава был просвирнин
сын, а теперь он чиновник, он
учитель.
— Ну, просвирнин
сын, тебе это так не пройдет! Будь я взаправду тогда Каин, а не дьякон, если только я этого
учителя Варнавку публично не исковеркаю!
За ранней обедней вошел ко мне в алтарь просвирнин
сын,
учитель Варнавка Препотенский, и просил отслужить панихиду, причем подал мне и записку, коей я особого значения не придал и потому в оную не заглянул, а только мысленно подивился его богомольности; удивление мое возросло, когда я, выйдя на панихиду, увидел здесь и нашу модницу Бизюкину и всех наших ссыльных поляков.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «Было внесено мной своевременно, как однажды просвирнин
сын,
учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей о душе человеческой, говоря, что никакой души нет, потому что нет ей в теле видимого гнездилища.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не было долговременно; а этот просвирнин
сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете,
учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Один из играющих был сам хозяин, длиннолицый белокурый полковник с флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов; партнером его был кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой
учитель для ее маленького
сына от первого мужа, лохматый юноша угрюмого вида.
Мурин уже раскаивался, что испугал Передонова: его
сын учился в гимназии, и потому он считал своею обязанностью всячески угождать гимназическим
учителям. Теперь он стал извиняться перед Передоновым и угощал его вином и сельтерскою.
— Принимая на себя обязанность быть
учителем вашего
сына, я поступлю, как совесть и честь… разумеется, насколько силы мои… впрочем, я употреблю все старания, чтоб оправдать доверие ваше… вашего превосходительства…
— Учитель-то?! Гы-ы!.. Тоже понятливый!.. Вчера лавошника Малафеева
сын стекло разбил в окошке, так он его только пожурил легонько, а стекло-то сегодня на свои деньги вставил…
— Она, милые, ещё до свадьбы погуливала! — говорила одна из женщин. — Может, Пашка-то не кузнеца
сын, а —
учителя, что у лавошника Малафеева жил…
Дня три они не разговаривали друг с другом, к огорчению
учителя, который должен был в эти дни ставить единицы и двойки
сыну всеми уважаемого Игната Гордеева.
Действительно, по дороге бежали Ваня и Петя,
сыновья Дарьи Михайловны; за ними шел их
учитель, Басистов, молодой человек двадцати двух лет, только что окончивший курс.
«Да кто же был его
учителем в каллиграфии? — добродушно смеясь, спросил Лев Семеныч у моего отца, — ваш собственный почерк не очень красив?» Отец мой, обрадованный и растроганный почти до слез похвалами своему
сыну, простодушно отвечал, что я достиг до всего своими трудами под руководством матери, с которою был почти неразлучен, и что он только выучил меня арифметике.
Мужчин, правда, было немного: всего три какие-то неизвестные мне солидные господина, молодой помощник пастора,
учитель из Анненшуле, неизбежный на всяком земном пространстве поляк с черными висячими усами, которого Шульц весьма фамильярно называл почему-то «паном Кошутом», и
сын булочника Шперлинга, свежий, веселый, белокурый немец, точно испеченный в собственной булочной на домашних душистых сливках и розовом масле.
Отправив
сына в город, к брату попа Глеба,
учителю, который должен был приготовить Илью в гимназию, Пётр действительно почувствовал пустоту в душе и скуку в доме. Стало так неловко, непривычно, как будто погасла в спальне лампада; к синеватому огоньку её Пётр до того привык, что в бесконечные ночи просыпался, если огонёк почему-нибудь угасал.
Весёлый плотник умер за работой; делал гроб утонувшему
сыну одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал проводить старика в могилу, пошёл в церковь, очень тесно набитую рабочими, послушал, как строго служит рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба, который вдруг почему-то расстригся и ушёл неизвестно куда. В церкви красиво пел хор, созданный
учителем фабричной школы Грековым, человеком похожим на кота, и было много молодёжи.
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он —
учитель истории, был репетитором ее
сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
В «Трутне» рассказывается о дворянине, который «ездил в Москву, чтобы сыскать
учителя пятнадцатилетнему своему
сыну, но, не нашед искусного, возвратился и поручил его воспитание дьячку своего прихода, человеку весьма дородному» («Трутень», стр. 125).
Сын. Да знаешь ли ты, каковы наши французские
учители? Даром, что большая из них половина грамоте не знает, однако для воспитания они предорогие люди; ведаешь ли ты, что я — я, которого ты видишь, — я до отъезду моего в Париж был здесь на пансионе у французского кучера.
Итак, летящее время обтерло своими крылами слезы горестных, и всякий снова принялся за свое дело: отец — за хозяйство, а
сын — за часовник. Сельский дьячок, славнейший грамотей в околотке, был первым
учителем Леона и не мог нахвалиться его понятием, «В три дни, — рассказывал он за чудо другим грамотеям, — в три дни затвердить все буквы, в неделю — все склады; в другую — разбирать слова и титлы: этого не видано, не слыхано! В ребенке будет путь».
Помещали туда больше купеческих
сыновей и дворянчиков — все исключительно тех, которых отовсюду уже вышвырнули. Деньги брали за учение солидные. И было это заведение вроде зверинца: архаровцы, скандалисты, обломы; все как на подбор — самые развращенные мальчишки. На
учителях верхом ездили. Ну, уж и
учителя у нас были! Та-акие гуси!..
Разумеется, успех (понимая его в нашем смысле) не соответствовал желанию и значительной денежной трате, потому что не только трудно, но почти невозможно было затащить в такую отдаленную глушь хороших
учителей и учительниц; учительницы, или мадамы, как их тогда называли, были необходимее
учителей, потому что в семействе Болдухиных находилось пять дочерей и четверо
сыновей; но все братья были дети, были почти погодки и моложе своих сестер.
— Говорил, да! — крестясь, молвил старик и, загибая пальцы рук, начал считать: — Ну,
учитель, это ничего, человек полезный, сельское дело знает и законы. И Яков Ильич — ничего, барин хозяйственный. А какой тебе друг Стёпка Рогачёв? Бобылкин
сын, батрак, лентяй, никого не уважает… Мать — колдунья…
Тит Титыч. А ты вот что пиши: что обидели такого-то купца, а с
сына оного купца
учитель, против всяких прав, взял расписку, чтобы жениться на его дочери. Вот тебе и расписка. Я никаких денег не пожалею, коли сделаешь. Можешь ты это сделать?
Здесь воспоминания автора рисуют нам картину, отвратительную не столько вообще по своей грубости, сколько по той ужасной противоположности, какая представляется в обращении школьного
учителя с Сережей,
сыном достаточного и значительного барина, приглашавшего его к себе на дом для уроков, и с бедными мальчиками, порученными его смотрению в училище.
Глагольев 1. Да… Если грешить, то грешить на чужой, а не на родной земле! Пока еще не сгнили, заживем по-людски! Будь
учителем,
сын! Едем в Париж!
Два
сына Александра Федорыча тоже дома воспитывались — целый флигель наполнен был их гувернерами и разного рода
учителями, от высшей математики до верховой езды и фехтованья.
Нарушений общественной тишины и спокойствия, равно как превратных толкований и выражений неудовольствия, не было за исключением того случая, когда домашний
учитель,
сын дьякона Амфилохий Бабельмандебский, на вопрос одного обывателя, в чем заключается причина сего потемнения планеты луны, начал внушать длинное толкование, явно клонящееся к разрушению понятий здравого смысла.
Кастера в своей «Histoire de Catherine II» говорит, что детей было трое, из них младшая — княжна Тараканова, родившаяся в 1755 году; старшие же были
сыновья, из которых один был жив еще в 1800 году, а другой еще в молодых летах, приготовляясь к горной службе, учился химии у профессора Лемана и вместе с своим
учителем был удушен испарениями какого-то состава, пролившегося из разбитой по неосторожности бутылки.
Французский буржуа, рантье, купец,
учитель, чиновник, даже крестьянин не отправят
сына учиться в Париж, не имея возможности давать ему ежемесячно ну хоть франков полтораста, а тогда на это можно было жить в Латинском квартале безбедно и целые дни ничего не делать.